Пресня… Окна пятиэтажки, и по сию пору ещё живой, выходили на одну сторону света — во двор. Других сторон света не было, да и не нужны они были никому: солнце врывалось через балконную дверь — и утром, и днём, и я не представляла себе, что может быть иначе. Закатов не было, да и к чему солнцу — закатываться? Ночь приходила сама собой, мягкая, бархатная, уютная, и приносила с собой лунный свет, проникавший через лёгкие тюлевые шторы (других и не было у нас тогда). Спать не хотелось, луна была живая, с ней интересно было разговаривать. Так незаметно за разговорами ночь и проходила, её сменяло утро, и когда я просыпалась, солнышко уже золотило вовсю корешки книг, валялось на крашеном деревянном полу, так что хотелось скорее вылезти из кроватки и побегать по нему босиком. Оно и не возражало, только отползало потихоньку от кроватки к противоположной стене, поближе к пианино. На кухне бабушка уже кормила голубей на подоконнике. Один, особенно лохматый и тощий, с виду подросток, вечно оставался голодным: собратья беззастенчиво его отпихивали, и он только и тянул шею, пытаясь понять, как же добраться до хлебных крошек, которые, говорят, умопомрачительно вкусны… Не знаю, как это удалось бабушке, но однажды она зазвала этого несчастного внутрь кухни, на подоконник, и он настолько обалдел от счастья, что сидел вначале, вертел головой, не притрагиваясь к еде, и лишь через минуту неуверенно клюнул хлебушка — а ведь действительно вкусно! Ещё, ещё… Потом он уже привык и сразу понимал, что нужно делать, когда приоткрывалась створка окна. Однажды его, уже поевшего, бабушка взяла в руки, он было забеспокоился, но мы быстро вышли из кухни в тёмную прихожую, благо и идти-то было два шага всего, и там, в темноте, бабушка разрешила мне его погладить.
Кухонное окно вообще было отдельным миром. На нём росли удивительные жёлтые цветочки. Когда я в первый раз их увидала — сразу побежала поделиться увиденным с бабушкой. Я бы и с мамой поделилась, и с папой, но они были на работе. Я знаю, они порадовались бы ничуть не меньше, чем бабушка: когда я показала ей на ладошке это маленькое солнышко, она улыбнулась — а улыбка у неё была невероятная, она вообще была очень красива всю жизнь, это я поняла уже позже, — улыбнулась, охнув, и мы с ней вместе торжественно вернули цветочек туда, где он был прежде. Правда, на огурчике он никак не хотел держаться — ни на стебельке, ни на изящно закрученном усике, — и пришлось положить его просто на листочек, что тоже было вполне нарядно.
Ещё из кухонного окна можно было, забравшись на табуретку, смотреть, как мусорная машина своей железной рукой переставляет баки: забирает полные и вместо них ставит пустые. Это действо повторялось каждый день, но так и не сумело мне надоесть. Одно время я даже хотела, когда вырасту, стать мусорной машиной.
В окне была целая жизнь. «Белый снег нападал дворнику в лопату, дворник рассердился и ушёл домой». Так рождаются стихи. Это был самый первый, о котором я навсегда забыла бы, если бы мама не записала его, — я вообще забываю многое из написанного мною, это один из немногих стихов, что помню наизусть.
С балкона, пока прутья его не закрыли чем-то бордовым и волнистым, — я до сих пор не знаю этому названия, хотя на даче у нас лежат ещё под сараем подобные огрызки, правда, зелёные, — так вот, с балкона мы с бабушкой, держась одной рукой за прутья, махали уходящим на работу родителям. (Точнее, бабушке держаться не удавалось, потому что она была уже большая, а мне в силу моего тогдашнего роста это было совершенно не затруднительно.) Традиция эта сохраняется: даже все наши гости знают, что надо обернуться и помахать на прощание. Я машу окошкам, даже когда никого нет дома, — машу Дому, ведь он будет меня ждать!
Впрочем, на балконе я бывала реже, чем на улице. Я моментально скатывалась по лестнице на ту сторону света, что именовалась двором. Была ещё и другая сторона света, там, где любимый магазин «Башмачок», кривенькое «Гофре-плиссе», прислонившееся косыми досками к торцу дома, трибуна и — в новогодье — ёлка… Теперь мой дом отделён от круглого выхода метро Макдональдсом, или как его там теперь положено именовать, а тогда просторы были бесконечны, и даже сурового памятника с грозными женщинами, что кричат на коней и размахивают руками, и кучей непонятно чем занятых мужиков ещё не было, он появился позже, когда мы уже уехали с моей Пресни. Но всё это было там, на Улице, а во Дворе — во дворе рос лавровый лист, по осени я собирала его с ясеня и взлетала на третий этаж, чтобы порадовать маму, что теперь не надо идти в магазин и покупать лаврушку. Во дворе должен был вырасти и подсолнух, который мы с бабушкой прорастили на подоконнике, в мокрой ватке — из него уже начали показываться первые листочки. Я закопала его у подъезда очень тщательно, и даже несколько раз бегала поливать его из игрушечного чайника, но… Видимо, кто-то, пока я не видела, выкопал его и унёс к себе домой…
Ещё во дворе была железная горка, и зимой я всем с гордостью рассказывала, что лёд на ней сделал мой папа! Никто не верил, потому что никто этого не видел, но это была чистейшая правда, недоказуемая, как и все правды на свете: я думала вначале, что папа тоже вышел гулять, как и я, и очень удивилась, почему он без пальто, но нет, в руках у него было ведро с водой, и он осторожно поливал горку, давая воде застыть, потом поливал снова… От воды шёл пар, хотя она была холоднющая. Не помню, удалось ли папе тогда не простыть, но горка вышла замечательная, ведь гораздо интереснее кататься с ледяной, чем с железной!
В торцах дома было ещё две стороны света, одна была ничем не примечательна, а вторая… Там была люлька. Настоящая люлька, в которой настоящие маляры красили наш дом настоящей краской. Но красили они не всё время, и когда уходили на обед или и вовсе домой, то люльку с собой не забирали. Большие мальчишки звали меня покататься на люльке вместе с ними, но я была тогда очень правильная и стояла на своём: мне мама не разрешает кататься, и с незнакомыми мальчиками тоже не разрешает уходить со двора! Мальчишки, появившиеся из ниоткуда, исчезли обратно в никуда, весьма раздосадованные, а дома меня похвалили. Через много лет я вдруг поняла, чего я тогда избежала: если бы им удалось запустить эту люльку, то они бы, конечно же, успели бы с неё спрыгнуть…
…Дом в Строгино — он большой и взрослый, у него целых две стороны света — восход и закат, на обе можно любоваться до бесконечности, и до бесконечности фотографировать, и делиться этим небом с другими… Но уже поздно, и даже луна, зевая, ушла спать, да и мне, похоже, давно пора последовать её примеру…